На вопросы научного обозревателя «НВ» отвечает президент Академии наук России, академик Александр СЕРГЕЕВ.
Те, кто терял надежду в раскаленной от солнца пустыне, где нет ни воды, ни деревца, обязательно погибал и оставался навсегда среди далеких заснеженных гор на склонах песчаных дюн. До конца доходили немногие, и именно они в память о своих товарищах и попутчиках назвали эту пустыню «Долиной Смерти».
Мне довелось побывать в тех местах, и потому, как ни странно это звучит, считаю наименование их довольно точным и образным.
А говорю это потому, что, когда я услышал от академика Сергеева слова, о том, что наша наука находится сейчас в «долине смерти», то невольно вздрогнул: «Неужели это так? Или Александр Михайлович сгущает краски?»
Это я и пытался выяснить в нашем разговоре, который состоялся в канун выборов президента РАН. Для журнала «В мире науки» я готовил специальный выпуск, в котором планировалось предоставить слово всем кандидатам. Хотя уже тогда я предполагал, что, вероятнее всего, президентом станет именно академик Сергеев — его ведь выдвинули физики, а их слово в нашей Академии всегда было самым весомым.
(Окончание. Начало — в № 32 от 3.10.17 г.)
Дров с реформами мы действительно наломали
— Получается, что мы финансируем чиновников вместо того, чтобы финансировать науку — покупать приборы и аппаратуру?
— Не будем обсуждать эту тему: ФАНО наш учредитель, а я как директор института не вправе утверждать, что «они едят наши деньги». Тем более, у нас хорошие рабочие отношения с сотрудниками ФАНО, мы пытаемся помочь друг другу, поскольку, как мне кажется, у них есть понимание ситуации в этом вопросе.
— А я не хочу вас ссорить с начальством — пользы никакой!
— Итак, констатируем, что да, положение плохое с наукой. Это первое. Второе — мы констатируем и говорим прямо, что действительно наломали дров с нашими реформами, с нашими «векторами» — как я их называю. В нулевые годы у нас вектор вестернизации был — должно быть все, как в Америке. Теперь ситуация меняется. Мы должны понять и принять, что выход из «долины смерти» не может быть в настоящее время осуществлен за счет того, что вдруг станет развиваться и преуспевать наша инновационная экономика, и что именно она подтолкнет науку. Значит, должен быть ощутимый толчок со стороны государства. Если мы хотим наукоемкую экономику раскрутить, если хотим, чтобы наука давала в нее новые идеи и технологии, то надо налог на науку брать с наших сырьевых госкорпораций. Я думаю, что государство это, естественно, может сделать.
— Итак, допустим, что консенсус, в том числе с сырьевыми корпорациями, достигнут. Что дальше?
— Будем искать траекторию выхода…
— Образ «Долины Смерти» мне нравится…
— Но выход-то есть! Главное, эта траектория выхода тоже должна быть консенсусом. Кстати, вопрос о траектории выхода — сложнейший, потому что таких траекторий очень мало. Мы слишком далеко отстали от локомотива прогресса, который уже унесся в будущее без нас. И что-то должно быть экстраординарное предпринято…
— Что именно?
Когда Отечество в опасности, нужна мобилизация
— Мои коллеги в Федеральном ядерном центре в Сарове говорят: «Слушай, Отечество в опасности, значит, нужна научная мобилизация, надо жестко ставить суперважные, суперкрупные задачи. Пусть в данный момент, может быть, и в ущерб фундаментальной науке, но это потом окупится многократно. Страна должна, как в военное время, сесть на решение нескольких очень важных задач, которые она не может не решить». В этом утверждении что-то есть разумное… Впервые этот лозунг прозвучал, когда враг оккупировал часть страны. Тогда все было понятно. Но и сейчас нас с вами завоевывают, только по-другому, завоевывают высокими технологиями. И уже почти завоевали. Мы с вами на каких машинах ездим? Какими телефонами пользуемся? Интернет у нас откуда? Культура потребления чья? Нас почти завоевали… поэтому призыв к мобилизации, по существу, уместен, если только не свести ее к очередной кампании.
— Я считаю, в 90-х годах мы совершили крупную ошибку, когда практически вывели оборонную тематику из Академии наук России?
— Она как бы сама вывелась из-за разных политических доктрин. Считалось, что врагов у нас нет, и деньги на безопасность, на оборону тратить не надо. Кстати, в свое время была обстоятельно подготовлена программа фундаментальных, поисковых и прогнозных исследований в интересах обороны и безопасности, и уже лет восемь, по-моему, мы пытаемся эту программу принять. Она находит поддержку фактически везде, на всех уровнях, но есть непреодолимое, как видно, препятствие — это финансовые и экономические ведомства…
Поручение, от которого нет права отказаться
— Что вас подтолкнуло стать кандидатом в президенты Российской академии наук?
— Март 2017-го года… Срыв выборов, причем, как убеждены многие, неслучайный и спланированный срыв выборов. Та команда физиков, которую объединяет Отделение физических наук, считает, что то, что произошло, это полшага к ликвидации Академии наук. Оставшиеся полшага могут быть пройдены в сентябре. И это заставило нас совсем по-другому посмотреть на нашу академическую жизнь.
Во-первых, возникло сильное беспокойство по поводу того, что если в сентябре выборы вновь не состоятся, то будет принято решение, которое может поставить крест на Академии наук как научной организации. Этого ни в коем случае допустить нельзя… И не потому, что за этим стоит потеря академических стипендий и каких-то материальных благ, не это главное. Страны могут и должны качественно характеризоваться неким суммарным интеллектом, так сказать, объемом интеллекта проживающих в них людей. У нас он сильно сжался в российское время. Утечка мозгов, не только в смысле отъезда ученых за рубеж, но и вследствие потери квалификации научно-технических кадров, их массового ухода из профессии. Далее, кадры следующего поколения стали плохо, значительно хуже готовиться в университетах, в школах. Сфера образования, от среднего до высшего, превратилась в сферу услуг — образовательных, и такой термин никого уже не коробит. Наш суммарный интеллект скукожился, утечка мозгов приняла не фигуральный, а буквальный смысл деградации мозгов страны. Это невозможно, наверное, измерить каким-то одним числом, но это очевидно для всех, кто вообще задумывается на эту тему. Кстати, очень переживаю, когда слышу от руководителей страны, что мы не боимся «утечки мозгов». Этого надо бояться, и не просто бояться, но делать все для того, чтобы минимизировать такую утечку…
Так вот, если на Академии наук будет поставлен крест, то с интеллектом страны произойдут дальнейшие и уже непоправимые, я считаю, изменения. Тогда и в будущем мы никогда не встанем на эту траекторию роста. Мы даже не сможем зачастую понять, что и как устроено в тех или иных научных свершениях и в чем они заключаются, и наш уровень как державы деградирует, и довольно быстро, до уровня «пользователей», то есть потребителей тех наукоемких благ, которые придумывают и делают другие страны. Кстати, высокопоставленные соображения о том, что нам этого «вполне хватит», слышать приходилось — это все проявления той потребительской сытости сырьем, о которой мы уже говорили.
Во-вторых, предложение участвовать в выборах президента РАН мне поступило от Отделения физических наук. Я воспринял это как поручение коллег, поручение, от которого у меня нет права отказаться. Тем более, с пониманием того, что физики в Академии наук традиционно играют очень заметную роль, к их мнению многие прислушиваются, что еще более поднимает уровень ответственности, связанной с этим предложением моих ближайших коллег.
«В моей трудовой книжке одна запись»
— Расскажите о себе. Как вы начинали, почему выбрали физику, как стали во главе одного из крупнейших институтов в стране?
— Мой прадед по материнской линии — настоятель церкви в селе Бутурлино Нижегородской губернии (сейчас это районный центр). Мой дед закончил перед Октябрьской революцией духовную семинарию, собираясь сменить моего прадеда. Окончил с отличием. Грянула революция. Он всю жизнь после этого проработал учителем математики в школе в родном селе, никогда не вспоминая о семинарии. Даже я не знал многого о его судьбе, так он боялся за свое прошлое. В советское время в церкви был, как водится, сельский клуб, там показывали кино. Потом опять была восстановлена церковь. Теперь, приезжая на свою малую родину, бывает, принимаю участие в дискуссиях о религии и науке, так как имею, получается, прямое отношение к тому и другому.
— И что одерживает верх?
— Мы с вами язычники, потому что наш бог — природа. И мы с вами совершенно точно знаем, что есть познанное и пока непознанное, горизонт которого не приближается никогда. Пока непознанное — это во многом предмет веры и теоретических концепций… Я считаю, что у ученых, особенно у физиков, есть свой бог — это природа с ее бесконечными тайнами. И мы познаем, шаг за шагом и по самым различным направлениям, этого нашего бесконечного бога — природу. Счастье этого познания и одерживает верх.
— Вы окончили Нижегородский университет и…
— В моей трудовой книжке одна запись.
— То есть?
— С 1 сентября 1977 года и по настоящий день я сотрудник Института прикладной физики.
«Мы оказались в нужное время и в нужном месте»
— Постоянство — главный признак любви?
— Конечно. Я вновь возвращаюсь в 90-е годы. Наш институт, по-видимому, оказался в оптимальном положении для того, чтобы он сохранился, не сильно изменившись. И таких институтов оказалось мало. Для такого «самосохранения» есть целый комплекс причин. Одна из них — это то, что мы были организованы в 1977 году, и успели стать крупным и успешным институтом еще тогда, когда страна не скупилась на развитие науки. Денег на ее развитие в науку давали много. На моей памяти совершенно потрясающий случай. Создание правительственной комиссии причем во главе с председателем Совета Министров СССР Н.И. Рыжковым по… высокотемпературной сверхпроводимости! Председатель правительства возглавляет комиссию, которая должна как можно быстрее и правильным образом дать выход в практику открытия, которое произошло всего год назад! Сейчас такое трудно представить, хотя за последние два десятка лет были научные прорывы сравнимого масштаба и значимости, а тогда это было нормальным делом и не вызывало недоумения. Высокая комиссия постановила построить несколько институтов, оснастить их и дать им соответствующие задания. И все это было сделано! Например, Институт физики микроструктур РАН, который сейчас вошел в состав нашего федерального центра, был организован и построен как раз в те годы. Естественно, не на пустом месте, это ни в коем случае не было решением строить «оазис в пустыне», и потому был создан прекрасный институт, и оборудование во многом еще с того времени живо.
Одним словом, к началу «другой жизни» мы успели нарастить «научные мускулы». В ИПФ РАН за эти годы пришли сотни мотивированных молодых людей. Все — лучшие выпускники университетов, все они стремились попасть именно в этот институт… Нам говорили: «Если ты будешь вкалывать — ты будешь похож на эту звезду в науке или на ту…» И что важно — все они, только начинающие свой путь в науке, видели рядом тех, на кого можно было равняться, и работали с ними бок о бок. У нас же в институте иконостас этих звезд, властителей научных умов… Вся эта когорта блестящих ученых, которым было в то время 35–40 лет, каждый — лидер в своей науке, а вокруг море молодых, которые хотят делать науку. И над ними и рядом с ними великий ученый и великий директор Андрей Викторович Гапонов-Грехов, который старше их лет на 15 — правильный возрастной квант в воспитании учеников в науке. Такая конфигурация оказалась чрезвычайно сильной, плодотворной, и за первые десять лет институт стал ведущим академическим институт страны. Мы поднакопили мускулы, даже кое-где жирок, и поэтому мы вошли в раннее российское капиталистическое время в хорошей форме.
— В нужное время и в нужном месте вы оказались?
— Да, нам повезло и в пространстве, потому что все произошло в Нижнем Новгороде. Как известно, Горький, был закрытым городом. То есть было относительно мало контактов с заграницей. Ну, конечно, ученые ездили немножко, но к нам пускали крайне мало иностранцев. А потому, когда люди потоком в 90-е годы поехали на Запад, у нас такого существенного отлива не было. А город ведь с очень хорошей, добротной прослойкой научно-технической интеллигенции, потому что военный арсенал страны — самолеты, танки, подводные лодки, радиолокаторы, электроника и так далее — все-все-все делалось в Нижнем Новгороде. Так что все это были факторы того, что нам повезло и во времени, и в пространстве. Да и с таким лидером как академик Гапонов-Грехов. В девяностые, когда город и вообще границы открылись, и мир стал гораздо доступнее, особенно для ученых, я помню его слова: «Вы можете поступать, как считаете нужным. Но я здесь, здесь и навсегда». Таких директоров не бросают.
С упором на мультидисциплинарность
— Да и проблематика у вас широкая?
— У нас институт мультидисциплинарный. Казалось бы, есть некая разбросанность, но она скрепляется единой научной культурой и культурой работы в науке благодаря тому, что мы все — представители радиофизической школы. Мы все — «волновики» и «колебатели». Как утверждают физики, мир состоит из волн и частиц, и по большому счету все волновые явления в природе — это наша область физики. Почему это важно? Потому что у нас есть единый подход в познании природы — через общие законы физики колебаний и волн в разных приложениях — оптика, СВЧ электроника, волны в океане, волны в твердом теле, волны и колебания в механизмах, и конструкциях, волны в атмосфере, гравитационные волны. Действительно, в волновых свойствах разных сред и свойствах самих волн в разных средах и объектах очень много общего. К примеру, когда я слушаю своих коллег, которые рассказывают, почему случаются катастрофы с высокоскоростными поездами, я как физик — оптик, лазерщик и плазменщик — преломляю это в себе и вижу, что это то, чего мне как раз не хватало, чтобы продвинуться в решении своей задачи по взаимодействию сверхмощного лазерного излучения с плазмой.. Модельное мышление, волновая и колебательная идеология — это очень много значит.
— А почему иногда случают катастрофы с такими поездами?
— У вагона высокоскоростного поезда есть собственные колебания. Они возбуждают волны, которые бегут в рельсах, в железнодорожном полотне, в электрических проводах. У них всех разные свойства. И оказывается, когда скорость поезда такая большая, что она начинает совпадать со скоростью волн, которые этот поезд за счет колебаний вагона возбудил, происходит резонансная раскачка вагонов, способная привести к катастрофе. Это те же самые принципы, которые лежат в основе создания, например, мощных вакуумных генераторов СВЧ-излучения, когда необходимо, чтобы скорость электронного пучка совпала с фазовой скоростью возбуждаемого излучения для его эффективной генерации. Примеров подобных явлений в волновой физике очень много, хотя материальная их реализация совершенно различна.
Так что у нас, специалистов, есть язык понимания друг друга, нашей области исследований и всей науки. Почему это важно? Мы можем помогать друг другу, даже не явно, просто обсуждениями своих задач, и тем самым быстрее достигать результата.
Мультидисциплинарность также очень важна, когда вы попадаете в экономически сложное время. Непонятно, откуда придет заказчик, какую задачу требуется ему решить. Представьте, что у вас есть суперинститут, мировой лидер, но он умеет заниматься, например, только акустическими волнами и колебаниями, т.е. акустикой. И больше ничем. К нему приходят и говорят: «Мужики, я заказчик, и у меня полный карман денег (откуда — из промышленности, из оборонки, — это неважно). Мне нужно обнаружить такой-то объект на расстоянии во столько-то километров». Если объект таков, что сделать это с помощью акустики нельзя, то в этом институте такой заказ сразу невыполним… А если у вас есть люди, которые работают и в акустике, и в оптике, и в физике СВЧ, если они могут и то, и другое, и пятое-десятое, они говорят: «Так это же вот так можно сделать!»… Так что один из залогов устойчивости нашего института — мультидисциплинарность. Мы можем широко маневрировать, ориентировать людей туда, где они сейчас требуются в наибольшей степени и где есть перспективный заказ. Таким образом, в нашем институте сформировался за годы широкий и подвижный фронт исследований, мы отзывчивы к внешним вызовам, и, соответственно, сформировалась «пестрая» экономика. И это очень важно.
Выход из «Долины Смерти» есть!
— Что за «пестрая» экономика? Впервые слышу…
— 25 процентов у нас бюджет, 25 процентов — различные гранты, и 50 процентов хоздоговорные работы, тоже весьма различные. Из них половина — гособоронзаказ. Это совершенно разные типы работ, но умело применяя достижения фундаментальной науки в прикладных исследованиях, мы всегда оказываемся интересными заказчику. Если бы мы в основном занимались прикладными работами, то через десяток лет к нам никто не пришел бы. Но приходят и именно потому, что наш фундаментальный задел тоже не стоит на месте, постоянно обновляется и оказывается перспективным для следующих приложений.
Кстати, вернусь к предыдущему — это хорошая иллюстрация «природной» взаимосвязи наукоемкой промышленности и прикладной науки, которая обязательно базируется на сделанных ранее фундаментальных открытиях. В нашем институте мы эту взаимосвязь не просто наблюдаем, а поддерживаем и постоянно используем. С другой стороны, мы не можем заниматься только фундаментальными вещами, так как в стратегии развития страны всегда были и есть вызовы прикладного характера, на которые мы должны отвечать.
Поэтому соблюдение баланса фундаментальных и прикладных исследований внутри одного института — это очень важно. Причем баланса активного, если можно так выразиться, т.е. баланса взаимодействующих «подсистем». И такой баланс, подчеркну, был изначально одним из краеугольных камней в здании института, это своего рода научное кредо ИПФ РАН.
— Александр Михайлович, вы хотите сказать, что модель работы вашего института подходит и для всей Академии наук?
— В каком-то смысле, да. И в смысле множественности источников поддержки исследований, и в смысле сочетания и взаимодействия фундаментальных и прикладных работ, и в смысле особого внимания к оборонной тематике. Я не могу говорить, что наша модель просто переписывается или масштабируется, но по принципам действия — да, подходит для всей Академии. И главное звено здесь — мультидисциплинарность. Подчеркну, что во взаимодействии и балансе фундаментальных и прикладных исследований крайне важна ориентация на очень крупные проекты, способные потащить за собой целые новые области исследований и разработок.
Сейчас всего этого практически нет, но это, конечно, должно вернуться в Академию наук. И когда вернется, когда Академия вновь ощутит себя ответственной за такие проекты в интересах инновационного развития страны, тогда это и будет означать выход из «долины смерти» туда, куда и стремились те искатели лучшей жизни. Не в буквальном смысле, конечно (те, как известно, стремились к золоту), а в смысле обретения смысла своего существования и реализации своего предназначения.
— Спасибо: все это интересно и очень важно.
Владимир ГУБАРЕВ
научный обозреватель «НВ»
NB!
НАША СПРАВКА
А.М. Сергеев родился в 1955 году в посёлке Бутурлино Горьковской области. В 1977 году окончил радиофизический факультет Горьковского университета, после чего поступил на работу в расположенный здесь же Институт прикладной физики РАН.
Занимал должности стажёра-исследователя, младшего и старшего научного сотрудника. В 1982 году под руководством А.Г. Литвака защитил кандидатскую диссертацию по теме «Самовоздействие и трансформация интенсивных электромагнитных волн в магнитоактивной плазме».
В 1991 году стал заведующим лабораторией сверхбыстрых явлений, в 1994 году возглавил отдел сверхбыстрых явлений. В 2000 году защитил докторскую диссертацию «Нелинейные волновые процессы при генерации сверхкоротких оптических импульсов и взаимодействии сильных оптических полей с веществом».
В 2001 году был избран директором отделения нелинейной динамики и оптики и назначен заместителем директора ИПФ РАН.
22 мая 2003 года избран членом-корреспондентом РАН.
В 2012 году ушел с должности директора отделения и стал первым заместителем директора Института по научной работе.
В июле 2013 года А.М. Сергеев выступил против планов правительства по реформе Российской академии наук (РАН). В знак протеста он заявил об отказе вступить в «новую РАН», учреждаемую предлагаемым законом в случае его принятия.
В 2015 году был избран директором ИПФ РАН, предыдущий директор Александр Литвак при этом стал научным руководителем института. Под руководством А.М. Сергеева институт был реорганизован в федеральный исследовательский центр и в 2016 году присоединил к себе в качестве филиалов Институт физики микроструктур РАН и Институт проблем машиностроения РАН, также расположенные в Нижнем Новгороде.
28 октября 2016 года был избран действительным членом РАН по Отделению физических наук.
В конце сентября 2017 года занял пост президента РАН. После этого заявил об уходе с должности директора ИПФ (врио директора стал Г.Г. Денисов), но попросил сохранить ему рабочее место в Институте.
