Перевод главы 3 (How Robust Is Science Under Stress?) из книги: Graham L. What Have We Learned About Science and Technology from the Russian Experience? Stanford: Stanford University Press, 1998. P. 52-73.
Ученые, изучающие природу в лаборатории, часто помещают объекты своих исследований в экстремальные условия. Изучая вещество при очень низких или очень высоких температурах или давлениях, разгоняя частицы материи до невероятных скоростей, убивая и расчленяя представителей фауны или флоры, исследуя поведение животных в условиях стресса, естествоиспытатели рассчитывают, что полученные при этом результаты окажутся информативными для познания природы вообще. Принято считать, что анализ экстремальных ситуаций способствует пониманию нормы.
Историки и социологи науки находятся в совершенно ином положении. Объект их исследований - сама наука, однако они, безусловно, не располагают возможностью помещать ученых и научный процесс в искусственно созданные и экстремальные условия для понимания того, как отреагируют первые и изменится по-следний. Тем не менее, если бы такие экстремальные ситуации могли быть обнаружены в новейшей истории, то их рассмотрение позволило бы нам кое-что понять о науке.
Лишь очень немногие из людей, живущих за пределами бывшего Советского Союза, имеют ясное представление об экстремальных условиях, - будь то масштабы фаворитизма или репрессий, - которым подвергалась наука в этой стране на протяжении жизни двух последних поколений. Даже многие граждане России, включая самих ученых, не осознают подлинного размаха того чрезвычайного эксперимента, в котором жили они и их родители. Советский Союз выделял на развитие науки и техники большую часть бюджета, чем любая другая из промышленно развитых стран мира, - но здесь же ученые подвергались и беспрецедентным репрессиям. После распада СССР ученые этой страны получили значительную политическую и интеллектуальную свободу, но в то же время они столкнулись с сокращением финансирования, также не имеющим аналогов в истории. Насколько устойчива наука к таким серьезным стрессам? Что важнее для науки: деньги или свобода? Советский и постсоветский периоды предоставляют отрезвляющий, даже шокирующий, материал для ответа на эти вопросы.
Советский опыт ставит обескураживающие проблемы перед людьми, убежденными в том, что наука - это хрупкий цветок, легко разрушаемый интеллектуальный импульс. В те годы, когда в СССР создавалась крупнейшая в мире научная структура, проводились исследования, за которые присуждались Нобелевские премии, строились стратегические ракеты и ядерное оружие, здесь также практиковались беспощадные репрессии среди ученых и инженеров. Даже если бы удалось составить список всех советских ученых, репрессированных органами госбезопасности, его длина была бы чудовищна. Я упомяну лишь некоторые наиболее выдающиеся фигуры.
В ряд советских ученых, арестованных и обвиненных в серьезных преступлениях, вошли люди, ставшие (либо до, либо после ареста) "звездами первой величины" в самых разных областях науки. Информацию об упоминаемых далее ученых и инженерах я черпал преимущественно из своих предшествующих исследований, а также из работ других авторов (см., например, [2-5]; список репрессированных специалистов приведен в [6, с. 317-328]).
известнейший авиаконструктор страны Глава советских авиаконструкторов А. Н. Туполев (чье имя до сих пор носят самолеты "Ту") провел несколько лет в заключении, работая в конструкторском бюро, созданном НКВД (см. [1]).
главный теоретик советской водородной бомбы А. Д. Сахаров в 1979 г. был сослан органами госбезопасности в Горький, где содержался под домашним арестом до освобождения Горбачевым в 1985 г.
глава советской программы космических исследований, руководивший запусками первых в мире искусственных спутников С. П. Королев был арестован в 1937 г. и брошен в один из сталинских лагерей, где многие годы работал над конструированием ракет в специальной тюремной лаборатории ("шарашке"). Он был реабилитирован после смерти Сталина в 1953 г. и продолжил работу над военными ракетами, ставшими основой космической программы.
три физика - лауреаты Нобелевской премии Л. Д. Ландау был арестован НКВД в 1936 г., но после года пребывания в тюрьме он был освобожден по ходатайству П. Л. Капицы. Сам Капица после отказа участвовать в советском атомном проекте был на несколько лет помещен под домашний арест. А. Д. Сахаров находился под домашним арестом в 1979-1985 гг.
выдающиеся популяционные генетики Лидер этого направления С. С. Четвериков, возглавлявший отдел генетики Института экспериментальной биологии, был арестован в 1929 г. и сослан на Урал. Он был реабилитирован лишь в 1955 г., когда был уже слишком стар для продолжения своей работы.
три президента ВАСХНИЛ Самым известным из них был, конечно, Н. И. Вавилов - антипод Лысенко и биолог с мировым именем. Он был арестован в 1940 г. и умер в тюрьме от недоедания в 1943 г. Сменившие Вавилова на посту Президента ВАСХНИЛ А. И. Муралов и Г. К. Мейстер, были затем арестованы и расстреляны.
директор всемирно известной Пулковской обсерватории Б. П. Герасимович, возглавлявший Пулковскую обсерваторию с 1933 г., был известным астрономом, в 1927-1929 гг. работавшим в Гарвардской обсерватории (США). Он был арестован в 1936 или 1937 г., наряду со многими другими астрономами, и впоследствии расстрелян.
директор Института экспериментальной медицины А. А. Владимиров был арестован в 1930 г.
директор Института математики и механики МГУ и президент Московского математического общества Д. Ф. Егоров, занимавший эти должности до своего ареста и ссылки в 1930 г., был учителем Н. Н. Лузина и других выдающихся математиков. Он умер в больнице в 1931 г., находясь под арестом.
директор Азербайджанского института микробиологии Л. А. Зильбер был арестован в 1930 г.
директор Ленинградского астрономического института В. Н. Нумеров был арестован в 1936 г. и расстрелян 13 сентября 1941 г.
заведующий отделом генетики растений Ленинградского университета Г. Д. Карпеченко, блестящий молодой генетик, был арестован в 1941 г. и умер в тюрьме в 1942 г.
директор Почвенного института имени Докучаева Б. Б. Полынов был арестован 11 мая 1937 г. и освобожден 27 марта 1939 г. В 1946 г. он был избран действительным членом Академии наук СССР.
директор НИИ функциональной диагностики и терапии Д. Д. Плетнев, в 1932 г. организовавший этот НИИ под эгидой Первого московского медицинского института, в котором он до 1929 г. возглавлял Терапевтическую клинику, был расстрелян 8 сентября 1941 г.
вице-президент Украинской академии наук С. А. Ефремов был арестован в 1928 г. и расстрелян в тюрьме.
директор Института физики МГУ и пионер экстерналистского подхода в истории науки Б. М. Гессен на Втором международном конгрессе по истории науки (Лондон, 1931 г.) сделал доклад, ставший одним из наиболее ярких выступлений в истории этой дисциплины ("Социальные и экономические корни „Начал" Ньютона"). Он был арестован в августе 1936 г. и расстрелян 20 декабря 1936 г. Шестеро из восьми членов советской делегации Лондонского конгресса 1931 г. были также арестованы.
директор Ташкентской обсерватории А. И. Постоев был арестован в ходе "чисток" 1936-1937 гг. Проведя ряд лет в лагерях, он покинул страну вместе с отступавшими немецкими войсками во время Второй мировой войны и к ее окончанию оказался в американской зоне оккупации Германии в качестве "перемещенного лица". Столкнувшись с угрозой насильственной репатриации в СССР (означавшей для него практически неминуемую гибель), Постоев сумел получить от американского астронома Харлоу Шейпли (Harlow Shapley) приглашение на работу в обсерватории Гарвардского колледжа (Harvard College Observatory). Однако американские власти отказали Постоеву в выдаче визы, мотивируя это тем, что его пребывание в США может представлять угрозу государственной безопасности. Таким образом, он пережил двойную трагедию: в СССР его считали "капиталистическим вредителем", а в США - коммунистическим шпионом. В конце концов в 1952 г. Постоев эмигрировал в Бразилию, где работал в астрономическом институте. Погиб в автомобильной катастрофе в 1977 г.
директор Сибирского института зерновых культур В. Р. Берг был арестован в 1933 или 1934 г.
директор Института инфекционных заболеваний имени Мечникова С. В. Коршун был арестован и расстрелян в 1931 г.
директор Белорусского института сельскохозяйственного почвоведения Я. Н. Афанасьев был арестован в 1937 г. и умер в ссылке год спустя.
два директора Харьковского физико-технического института И. В. Обреимов и А. И. Лейпунский были арестованы, но впоследствии освобождены в 1937-1938 гг.
автор пионерских исследований по экологии животных и растений В. В. Станчинский, развивавший изучение трофической динамики биоценозов, был арестован в 1933 г. и проработал несколько лет в тюремном колхозе, организованном НКВД. Ему удалось освободиться, однако 23 июня 1941 г. он был вновь арестован и скончался в Вологодской тюрьме в 1942 г.
два ректора одного из ведущих инженерных вузов страны - МВТУ имени Баумана Н. П. Горбунов, занимавший этот пост с 1923 по 1929 гг. (а прежде служивший личным секретарем В. И. Ленина), был арестован в 1938 г. Различные источники указывают разные даты его смерти, но представляется наиболее вероятным, что он был расстрелян в день ареста, т. е. 7 сентября 1938 г. Другим ректором МВТУ, подвергшимся аресту, был И. А. Калинников, входивший в группу обвиняемых на процессе Промпартии в 1930 г.
ученый секретарь Академии медицинских наук В. В. Парин был арестован и провел несколько лет в заключении.
выдающаяся представительница физиологической науки - первая из женщин, избранных в действительные члены Академии наук СССР Л. С. Штерн до революции была первой женщиной, получившей кафедру в Женевском университете. Арестованная в Москве 28 января 1949 г., она была сослана в Казахстан, где пробыла в заключении до смерти Сталина в 1953 г., после чего освободилась и смогла вернуться на прежнее место жительства.
директор Всесоюзного института животноводства Г. Е. Ермаков был арестован в 1937 г.
директор Дальневосточного отделения Института химии В. О. Мохнач был арестован в 1937 г. и освобожден из заключения в 1956 г.
директор Украинского института прикладной ботаники А. А. Яната был арестован в 1933 г.
директор Ленинградского научно-исследовательского института переливания крови Р. Гессе был арестован и расстрелян в 1937 или 1938 г.
глава профсоюза инженерных и технических работников С. Д. Шеин, возглавлявший Бюро инженеров и техников - организацию, насчитывавшую в 1927 г. 105 тыс. человек, был арестован и заключен в тюрьму в 1930 г.
директор Государственного микробиологического института В. А. Барыкин был арестован в 1937 г.
председатель Русского технического общества Петр Пальчинский был арестован в апреле 1928 г. и расстрелян в мае 1929 г.
вице-президент Белорусской академии наук С. М. Некрашевич был арестован в декабре 1929 г.
директор Института медицинской генетики С. Г. Левит, основавший и возглавлявший этот институт, был арестован в 1936 или 1937 г.
директор Института истории науки Видный политический лидер послереволюционной России Николай Бухарин, занимавший эту должность, был расстрелян в 1938 г.
декан биологического факультета МГУ А. М. Быховская была арестована в 1937 г.
директор Института редких металлов И. Я. Башилов был арестован в 1937 г. и умер в ссылке в Красноярске в 1953 г.
директор Института гибридизации А. А. Нуринов был арестован в 1937 г.
директор Геологического института И. Ф. Григорьев был арестован в 1949 г. и скончался в ходе допросов.
декан химического факультета МГУ - выдающийся специалист в области химического катализа А. А. Баландин арестовывался дважды, в 1936 и 1949 гг., и провел в заключении в общей сложности 7 лет (1937-1939 гг. и 1949-1953 гг.). В "перерыве" между двумя сроками, в 1943 г., он был избран действительным членом Академии наук СССР.
директор Центральной лаборатории ионизации А. Л. Чижевский был арестован в 1936 г.
председатель Ассоциации микробиологов Л. Кричевский был арестован в 1938 г.
и великое множество других деятелей науки. Многие из них были расстреляны или погибли в трудовых лагерях.
И здесь названы лишь некоторые из наиболее известных. Между тем волны репрессий обрушивались и на ученых и инженеров среднего звена, не обойдя стороной ни одной области знания. Представляется вероятным, что к концу 1920-х гг. в Советском Союзе был арестован каждый второй инженер. Мы никогда не сможем точно выяснить процент арестованных ученых, но он был, по-видимому, ниже, чем среди инженеров. Однако известно, к примеру, что осенью 1928 г. в течение всего лишь нескольких недель были подвергнуты "чистке" 648 сотрудников Академии наук. Согласно официальным данным, опубликованным органами госбезопасности [7, с. 73; 8, с. 4], в подразделениях, подвергшихся проверке, в этот период было уволено или арестовано 19% сотрудников. А ведь пик "чисток" наступит только в 1937 году! (Так, в 1936-1937 гг. было арестовано около 20% советских астрономов [9].) Массовые аресты ученых продолжались до смерти Сталина в 1953 г., но и до 1956-1957 гг. некоторые из наиболее выдающихся ученых и инженеров все еще продолжали работать в тюремных лабораториях.
Даже теперь, спустя десятилетия после этих событий, любой человек, просматривающий приведенные данные, будет обескуражен. Когда историк науки из Принстонского университета (Princeton University) Чарльз Гиллиспи (Charles Gillispie) рецензировал мою книгу, в которой описывались эти невообразимые преследования, у него возник естественный вопрос: "Как вообще могла функционировать наука [в таких условиях]?" [10, с. 25]. Это - важный вопрос, рассмотрение которого озадачит тех, кто считает, что для процветания науки необходима свобода. Передо мною эта трудная проблема рельефно выявилась несколько лет назад.
В 1970-е гг., когда я проводил исследование по истории советской науки (в ходе которого обнаружились данные о масштабах репрессий среди ученых), меня пригласили принять участие в работе комиссии Национальной академии наук США (National Academy of Sciences), занятой оценкой качества науки в СССР. Большинство членов комиссии составляли видные американские ученые-естественники, осведомленные о советских исследованиях в своих областях науки.
Председателем комиссии был д-р Карл Кайзен (Carl Kaysen), занимавший пост директора Института высших исследований (Institute of Advanced Study) в Принстоне. Заключительный отчет был опубликован в 1977 г. под названием "Обзор американо-советских межакадемических обменов и отношений" [11].
Меня пригласили участвовать в этой работе как историка российской науки (а также в качестве составителя отчета). Я был младшим в составе комиссии и, как человек, перешедший из инженеров в историки и не имеющий опыта практической работы в сфере естествознания, рассматривался остальными ее членами в качестве своего рода аутсайдера. Моя роль состояла в том, чтобы способствовать осуществлению двухлетней исследовательской программы, включая такие обязанности, как рассылка вопросника нескольким сотням американских ученых, имевших опыт работы с советскими коллегами, выслушивание и протоколирование отзывов ученых-естественников, а также выведение итоговых оценок состояния советской науки для других членов комиссии (которые могли принимать или отвергать мои выводы). Я отнесся к этой работе со всей серьезностью, и даже сегодня у меня сохраняются собранные тогда материалы и отчеты.
Поразительным аспектом оценок, данных американскими учеными советским работам, было признание выдающегося качества последних. Так, Липман Берс (Lipman Bers), бывший президент Американского математического общества (American Mathematical Society), профессор математики Колумбийского университета (Columbia University) и носитель русского языка, отметил, что по уровню математических исследований Советский Союз 1970-х гг. не уступает ни одной другой стране мира, добавив, что в Москве, вероятно, проживает больше выдающихся математиков, чем в любом другом городе земного шара. Будучи вполне осведомленным как о прошлых, так и о продолжающихся преследованиях ученых в СССР (в те годы в советской математике велась кампания по увольнению "отказников" - специалистов, подавших заявление о выезде в Израиль), Берс тем не менее заявил, что сила российской математики слишком велика, а источник талантов слишком глубок, чтобы репрессии могли уничтожить ее.
В подобном ключе звучал отзыв профессора физики Университета Иллинойса (University of Illinois) Дэвида Пайнса (David Pines), отмечавшего, что "в области теоретической физики конденсированного вещества советские ученые на протяжении не менее чем двух десятилетий выполняют одни из самых новаторских и значимых работ в мире". Еще один физик из Иллинойса, Ганс Фрауенфельдер (Hans Frauenfelder), указал, что "лучшие советские исследования по теории твердого тела по своему уровню принадлежат к разряду выдающихся и находятся на переднем крае [науки] или приближаются к нему".
Столь же сильные оценки выдающихся американских ученых (большинство из которых были членами Национальной академии наук США) получили советские исследования в других областях:
Химия твердого тела: "Это область, в которой у Советов "все схвачено", а у Соединенных Штатов просто провал".
Электродуговая сварка: "СССР принадлежит пальма мирового первенства".
Электронные материалы: "Советские работы... находятся на равном, если не превосходящем, уровне по сравнению с нашими".
Физика плазмы: "Советские ученые стоят на самом переднем крае в конструировании оборудования и в чистой теории".
Теоретическая сейсмология: "Советский Союз был мировым лидером в течение полувека".
Климатические исследования: "СССР - мировой лидер".
Теоретическая астрофизика: "Общепризнано, что Советы находятся в самом авангарде мировых разработок".
Чтобы оценить, насколько успешными были поездки американских ученых в Советский Союз в рамках программы научного обмена между двумя странами, каждому американскому участнику этих поездок (с начала существования программы обмена в 1959 г. ко времени работы нашей комиссии их насчитывалось в общей сложности около 350 человек) был послан соответствующий вопросник. Стоит заметить, что такие поездки начались всего лишь через шесть лет после смерти Сталина и только спустя три года после того, как Хрущев выпустил из тюрем многих советских ученых
Я сам находился в Советском Союзе в течение 1960/61 академического года, через четыре года после открытия тюрем, и беседовал со многими советскими учеными, недавно вернувшимися из лагерей.
Из 350 американских ученых, которым послала вопросник наша комиссия, ответили 275 человек (78,6%). Оценивая свои поездки в Советский Союз, 32,4% респондентов назвали их результаты "выдающимися", 42,3% - "очень хорошими", 18,8% - "удовлетворительными", 4,8% - "посредственными" и лишь 1,8% - "плохими".
Несмотря на то, что 75% всех респондентов, побывавших в СССР в период с конца 1950-х по начало 1970-х гг., охарактеризовали результаты своих поездок как "выдающиеся" или "очень хорошие", не следует считать эти оценки показателем их некритического или наивного отношения к советской действительности. Проведя в Советском Союзе многие месяцы, большинство из них познакомились с царившими там политическими ограничениями. Отвечая на вопрос о своем отношении к утверждению "Политическая ситуация в Советском Союзе препятствовала научной продуктивности поездки", 25,4% респондентов ответили - "полностью согласны", 47,3% - "согласны", 24,3% - "не согласны" и лишь 3,1% - "совершенно не согласны".
Кроме того, почти все американские ученые, побывавшие в СССР, сходились во мнении, что советская наука не столь блистательна, как американская, и многие из них были убеждены, что именно политические ограничения являются важной причиной неспособности грандиозной научной структуры Советского Союза в полной мере реализовать свой потенциал.
Все эти данные с необходимостью ведут нас к заключению, что американские ученые, имевшие опыт работы в тесном контакте со своими советскими коллегами, в большинстве своем имели вполне ясное представление о вмешательстве политики в жизнь советской науки и тем не менее не считали это вмешательство столь пагубным, чтобы воспрепятствовать проведению ценных научных исследований, включая коллективную работу на международном уровне. И если принять во внимание, что за 30-летний период, непосредственно предшествовавший проведенным нами опросам, советские научные учреждения и сами ученые подверглись самым чудовищным репрессиям в истории современной науки, то факт выживания столь мощного пласта первоклассной науки представляется поистине поразительным и требует дальнейшего объяснения и анализа.
В гитлеровской Германии наука также подвергалась мучительным преследованиям, но последние не были столь масштабными ни по числу жертв, ни по своей продолжительности, как в СССР (см. [12]).
Но прежде чем попытаться дать такое объяснение и анализ, я хотел бы перейти к следующему великому кризису в российской науке, случившемуся после распада Советского Союза немногим более десятилетия спустя после публикации только что рассмотренного отчета комиссии Национальной академии наук США.
Когда в декабре 1991 г. прекратил свое существование Советский Союз, вместе с ним разрушилась и свойственная ему система финансовой поддержки науки. Общие расходы государства на науку и научные службы упали с 1,03% валового национального продукта в 1991 г. до 0,52% - в 1993 г. и 0,3% - в 1996 г. [13]. Одновременно с этим резко снизился и общий объем валового национального продукта. В период 1992-1996 гг. финансирование центра фундаментальных исследований - Российской академии наук - сократилось более чем в 10 раз. Реальный уровень зарплаты ученых Академии упал более чем в 5 раз. Большинство академических институтов практически прекратили закупки нового оборудования и субсидирование экспедиционных работ, - чтобы пустить те небольшие средства, которыми они располагали, на зарплату сотрудников. В 1995 г. самая высокая зарплата, выплачиваемая государством научным сотрудникам в области фундаментальных наук - а именно ставка действительного члена Российской академии наук - составляла 450 тыс. руб. в месяц, или примерно 94 доллара США по тогдашнему обменному курсу. Научные сотрудники среднего звена получали значительно меньше. В 1995 г. тарифная ставка старшего научного сотрудника составляла 75 тыс. руб. в месяц, или около 15 долларов. Месячная стипендия аспиранта элитного Московского физико-технического института в том же 1995 г. составляла 50 тыс. руб. в месяц, или примерно 10 долларов. Более того, даже эти пособия, сколь бы скудными они ни были, зачастую вовсе не выплачивались по нескольку месяцев кряду. В 1994-1995 гг. приблизительно 80% научных сотрудников Российской академии наук ушли "в отпуск" с мизерной оплатой (или вообще без содержания) [13]. Лучшие из них получили поддержку от иностранных фондов.
В 1990-е гг. иностранные фонды оказали существенную, однако, по-видимому, лишь временную помощь российской науке. Наиболее важную роль сыграл Международный научный фонд, МНФ (International Science Foundation, ISF), учрежденный нью-йоркским финансистом Джорджем Соросом (George Soros) специально для поддержки науки на территории бывшего Советского Союза. В 1992-1995 гг. Сорос выделил для этих целей 130 млн. долларов, вписав одну из самых замечательных глав в историю филантропии
Я сам был членом Исполнительного комитета МНФ, а посему могу оказаться не самым объективным аналитиком его деятельности.
В 1993 г. Фонд Сороса дал Российской академии наук больше денег, чем само Правительство России
Эта информация приведена в неопубликованной работе И. Г. Дежиной [14, с. 1], с которой я ознакомился с ее любезного согласия.
Даже в 1995 г., после того как вклад Сороса в российскую науку начал уменьшаться, субсидии иностранных фондов все еще составляли около трети общего объема ее финансирования [13]
Помимо МНФ, наиболее существенными источниками помощи стали: Международная ассоциация для развития сотрудничества с учеными из новых независимых государств бывшего Советского Союза (International Association for the Promotion of Cooperation with the Scientists from the New Independent States of the former Soviet Union, INTAS), поддерживаемая Европейским сообществом; Институт "Открытое общество" Дж. Сороса; Фонд МакАртуров (John D. and Catherine T. MacArthur Foundation); Фонд Говарда Хьюза (Howard Hughes Foundation); Международный центр науки и техники (International Science and Technology Center), финансируемый европейскими государствами, США и Японией; Фонд гражданских исследований и разработок (Civilian Research and Development Foundation, CRDF), финансируемый консорциумом иностранных государств и частных фондов [15].
Тем не менее, когда в 1994-1995 гг. Сорос урезал ассигнования в области естественных наук, а МНФ прекратил большинство своих программ, стало совершенно очевидно, что науке на территории бывшего Советского Союза придется существовать, основываясь на внутренних ресурсах. Уже в первой половине 1995 г. роль иностранных фондов в субсидировании исследований и разработок российских ученых и инженеров заметно снизилась, а в 1996 г. основным источником средств снова стало Правительство России, и его вклад в науку оказался весьма скудным - менее десятой части по сравнению с объемом ее финансирования до распада СССР [13].
Многие ученые, воспользовавшись свободой выезда, которая наступила после упразднения жестких ограничений, созданных коммунистической партией, покинули страну - навсегда или временно. Самым массовым был исход наиболее ярких ученых бывшего Советского Союза - по сравнению со своими менее известными коллегами они имели гораздо больше шансов найти за границей работу по специальности, получая стипендии или должности внештатных преподавателей или штатных профессоров. Ученые и инженеры (в особенности молодые), которые оставались на родине, зачастую искали "экономическое убежище", уходя из своих институтов в сферу бизнеса, - где их научным талантам, как правило, не находилось применения.
Эта "внутренняя утечка мозгов" была гораздо мощнее "внешней": предложения от иностранных научных учреждений получили лишь немногие ученые из бывшего Советского Союза, тогда как заняться бизнесом в собственной стране удалось весьма многим из них.
Журналы и газеты России наводнили статьи, описывающие "разрушение российской науки" и даже предрекающие ее "смерть" (см., например, [16]). Хотя эти статьи содержали преувеличения и были написаны в апокалиптическом духе (весьма характерном для постсоветской прессы), никто из людей, осведомленных о положении дел в этой сфере (будь то западные или российские эксперты), не отрицал того, что она переживает глубокий кризис. Впрочем, даже слово кризис, возможно, является слишком слабым для описания ситуации в российской науке 1990-х гг. Как указывали в конце 1994 г. видные российские академики В. Е. Захаров и В. Е. Фортов,
Сегодня все признают, что наша наука испытывает кризис. Тем не менее это слишком оптимистическая оценка проблемы. Мы глубоко убеждены, что в настоящее время нашей науке угрожает беспрецедентная опасность. Наша наука не была в такой опасности ни во время гражданской войны, ни во время Второй мировой войны, ни в любое другое время нашей истории. Всего лишь за три года шоковая терапия нанесла нашей науке такую серию ударов, после которой было бы правильнее сказать, что она оказалась не в кризисе, а в коматозном состоянии.
Приведенный отрывок взят из рукописного варианта их статьи, находящегося в моем личном архиве; также см. опубликованный сокращенный вариант [17].
Примечательно, что Захаров и Фортов, писавшие эти строки после снятия политических ограничений, даже не упомянули эпоху сталинских репрессий как период серьезного кризиса советской науки, а остановились на трудностях, которые она испытывала в годы, когда страна находилась под бременем двух великих войн.
Получить достоверное представление о масштабах эмиграции ученых из республик бывшего СССР крайне трудно: никто не собирал надежную и полную статистику. Но даже когда к нам попадают соответствующие данные, мы не можем точно знать, что с ними делать, - поскольку ученые, покидающие пределы бывшего Советского Союза, обыкновенно не говорят, уезжают ли они навсегда, или временно (часто это бывает неясно им самим).
По данным Государственного департамента США, в 1990-1993 гг. в США эмигрировало около 10 000 ученых и инженеров из стран бывшего СССР. В 1990 г. их насчитывалось около 2 000; в 1991 г. - 2 500; в 1992 г. - 3 000; а в 1993 г. - около 2 000 [18]. Согласно подсчетам французского Бюро по экономическому сотрудничеству и развитию, к осени 1993 г. из бывшего СССР эмигрировало почти 30 000 ученых. Эта оценка значительно выше данных Госдепартамента США, однако она включает отток во все страны, а также всех эмигрантов с высшим естественнонаучным или инженерным образованием, среди которых те, кто на момент эмиграции были действующими научными сотрудниками в области естественных наук, составляли явное меньшинство. Сотрудник аппарата Национальной академии наук в Вашингтоне Гленн Швейцер (Glenn Schweitzer) подсчитал, что к 1995 г. эмигрировало только около 2 000 действующих научных сотрудников с учеными степенями в области естественных наук, - что составляет весьма незначительный процент всего научного сообщества, хотя, вероятно, и включающий в себя ряд его лучших представителей.
Эти данные взяты из неопубликованной работы Швейцера [19, с. 20], предоставленной мне автором.
Внутренняя эмиграция, отказ от научной карьеры в самих странах бывшего Советского Союза, была гораздо более значительной: так, на каждого российского ученого, навсегда эмигрировавшего за границу, приходилось десять, оставивших науку ради другого рода занятий внутри страны [20]. По данным Бюро по экономическому сотрудничеству и развитию, в 1989-1993 гг. количество научных и технических работников в пределах бывшего СССР сократилось более чем на 50% - с 1,5 млн. до чуть больше 600 тыс. человек. Наиболее существенным это сокращение было в военно-промышленном комплексе; значительно меньшим - в фундаментальной науке. К примеру, в системе Академии наук СССР, традиционно служившей центром фундаментальных исследований, в 1990 г. работало 160 тыс. научных сотрудников, а ее преемник, Российская академия наук, в 1995 г. насчитывала 130 тыс. научных сотрудников (т. е. сокращение не достигло и 20%).
Если мы обратим свой взгляд на отдельные институты, то обнаружим очень неровную картину эмиграции: по некоторым из них она ударила очень сильно, другие же практически не были затронуты. По всей видимости, различия объясняются, с одной стороны, возможностями трудоустройства по специальности за границей, а с другой стороны - степенью внутренней сплоченности того или иного института или лаборатории. Вот несколько примеров. К началу 1995 г. московский Институт молекулярной генетики потерял за счет эмиграции около 20% старших научных сотрудников. В теоретическом отделе Физического института им. П. Н. Лебедева из 55 сотрудников к середине 1995 г. эмигрировали 5 человек, а еще 10 пребывали за границей с неопределенными перспективами возвращения. В Курчатовском институте атомной энергии к середине 1995 г. уехало на Запад почти 40% специалистов по теории плазмы. Из 250 научных сотрудников санкт-петербургского Института цитологии к середине 1995 г. находились за границей 50 человек. С другой стороны, по данным на март 1995 г., из 1200 научных сотрудников санкт-петербургского Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе страну покинули лишь 60. А из санкт-петербургского Ботанического института им. В. Л. Комарова к началу 1995 г. эмигрировало лишь несколько старших научных сотрудников.
Особенно тяжело сказалась утечка мозгов на российской космической индустрии. По оценке Генерального директора Российского космического агентства Юрия Коптева, к середине 1994 г. эта отрасль потеряла 30% высококлассных специалистов. Когда в 1996 г. российская программа полета на Марс потерпела неудачу, ученые, ответственные за ее осуществление, заявили, что для повторной попытки нет денег.
Существенно снизились тиражи и количество научных публикаций. К 1995 г. объем печатной продукции издательства "Наука" упал до 1/5 от его былого уровня. К середине 1990-х гг. для научных журналов стран бывшего СССР стало обычной практикой выпускать не 6 или 12 номеров в год, как прежде, а всего лишь один или два, указывая на обложке № 1-6 (т. е. шесть номеров в одном). Подписка на иностранные журналы была резко сокращена.
Каким же образом научно-исследовательские институты и лаборатории в России реагировали на столь ощутимое сокращение финансирования? В 1995-1996 гг. в качестве члена Совета МНФ я посетил несколько ведущих научных центров страны: химический факультет МГУ, а также Физико-технический институт им. А. Ф. Иоффе и Ботанический институт им. В. Л. Комарова в Санкт-Петербурге. Все три института старались существовать в рамках бюджетов, составлявших менее 10% тех, что они имели 5-6 лет назад. При этом они все-таки не погибли. Каким же образом им удавалось выживать? В качестве примера я возьму Физико-технический институт им. А. Ф. Иоффе, директор которого Жорес Алферов предоставил мне показательные статистические данные о своем учреждении.
Физико-технический институт им. А. Ф. Иоффе - один из наиболее знаменитых физических институтов России; его часто называют "колыбелью советской физики" (см. [21; 22]). Трое его сотрудников были лауреатами Нобелевской премии: П. Л. Капица, Л. Д. Ландау и Н. Н. Семенов. Там работали молодые И. В. Курчатов и Ю. Б. Харитон, впоследствии ставшие ведущими фигурами в истории советского атомного проекта. И хотя в последнее время Институт Иоффе не прославил себя столь блестящими "питомцами", он по-прежнему остается выдающимся центром физических исследований.
В 1990 г. штат Института Иоффе насчитывал 3 000 человек, среди которых было 1 400 научных сотрудников. К январю 1995 г. количество сотрудников упало до 2 500, в том числе научных - до 1200. Таким образом, количество научных сотрудников снизилось только на 15% (или на 19% - в том случае, если ученые, уехавшие за границу, больше не вернутся в институт). Такое снижение представляется значительным, однако оно практически несоизмеримо со снижением общего объема финансирования института, которое выглядит куда более драматично.
В 1990-1995 гг. финансирование института сократилось примерно в 15 раз: в 1990 г. его бюджет составлял около 66 млн. руб., а в 1995 г. - 3,4 млн. руб. (с поправкой на инфляцию). Как же институт сумел выжить в условиях т
