Обратиться именно к Геннадию Петровичу Швейкину у нас было сразу три повода. Во-первых, это объявленный Организацией Объединённых Наций Международный год химии, старт которому был дан на этой неделе. Во-вторых, вот уже 60 лет как Геннадий Швейкин работает в Уральском отделении Российской академии наук, где прошёл путь от младшего сотрудника лаборатории до директора Института химии твёрдого тела (а пришёл он сюда 16 февраля 1951 года). В-третьих, это 85-летний юбилей, который предстоит отметить Геннадию Петровичу в этом году. Наш разговор он начал со слов: «Прошлое интересует меня меньше, чем будущее. Без будущего человек не может жить…». И это не просто рассуждения учёного, это философия целой жизни, и становится это ясно уже потом, после общения с ним и осмысления его пути. Геннадий Швейкин зрит в корень, ему, человеку науки, и слова просто так не даются — они должны быть проверены если не опытом, так временем…

- Вы — один из первых выпускников физико-технического факультета Уральского политехнического университета. Сегодня уже ни для кого не секрет, чему там учили. Но всё же, расскажите, как это было…

— Вообще, родом я из города Карабаш Челябинской области. В годы войны трудился на местном медеплавильном заводе токарем-универсалом. Когда война закончилась, мои друзья поехали поступать в институт. В Свердловск меня позвал мой друг Толя Барышников, он же и помог подготовиться к вступительным экзаменам. Не хотели меня отпускать на заводе, но под обещание вернуться директор согласился. Поступил я на факультет чёрной металлургии Уральского политехнического университета, конкурс был мизерный. На третьем курсе некоторых ребят перевели на вновь образованный для развития атомной промышленности физтех. Попали сюда ребята самые разные, были и те, кто успел поработать на предприятиях в тылу, как я, а были и кто с фронта. По какому принципу нас набирали — мне неизвестно, но получилась удивительно дружная команда. Мы учились и практиковались, самодеятельностью занимались, весь факультет шёл на «отлично». Первые дипломы по атомной промышленности тоже наши — было тяжело, но интересно. Мой диплом на тему построения цеха по получению бериллия был основательный, практический, стал основой для многих ещё выпусков. Он попал, так сказать, в живую струю развивающейся атомной промышленности. Секретность, конечно, была, но вспоминается случай. Шли мы из студенческих корпусов на занятия, нас только зачислили, неделя прошла. Идём, а школьники вслед нам кричат: «Атомщики идут!». Вот и весь секрет. Я считаю, у нас сейчас войны нет только потому, что мы создали тогда атомную бомбу. Наш физтех не был в стороне, я бы мог рассказать, сколько людей погибло за развитие этого направления, опасное это дело для здоровья… А сегодня Иран, Северная Корея тоже создают атомное оружие, но, думаю, не для того, чтобы нападать, а чтобы их просто не трогали.

— А как же вас судьба с химией связала?

— После вуза меня направили на завод в Электросталь, в Подмосковье, но только я приехал туда, меня отозвали обратно. Людей в науке не хватало. Для меня, правда, это стало целой проблемой. На заводе давали жильё, а мы с женой Маргаритой уже ждали ребёнка. Меня успокоили, убедили, что через год я всё получу. Вот так, приказом от 16 февраля 1951 года меня зачислили на должность младшего научного сотрудника лаборатории химии и технологии редких элементов Института химии и металлургии Уральского филиала Академии наук. И снова мне повезло — попал в хорошую среду, в дружный коллектив. Руководил Уральским филиалом АН Николай Деменёв, а лабораторию редких элементов возглавляла Анна Шарова, беззаветная женщина, посвятившая свою жизнь науке. Вот и закипела у нас работа…

— …работа по выделению редких и рассеянных элементов, тогда тоже новое направление науки. Вы стали первым в России, кто получил оксид ниобия, который используется достаточно широко в производстве и сегодня: в ракетостроении, авиационной и космической технике, радиотехнике, электронике, химическом аппаратостроении и атомной энергетике. Как вам это удалось?

— Однажды прочитал в каком-то иностранном журнале, что учёные получили металлический ниобий. Я тоже захотел его получить. Но как? Выпускники физтеха подсказали мне, что Вишнёвогорское рудоуправление выпускает редкометалльные (ниобиевые, циркониевые, титановые) полешпатовые концентраты. Поехал туда, рассказал руководству о своих намерениях, они мне позволили взять концентрат. Вот я и схватил десять мешков, потом пришлось увозить часть обратно. В лаборатории приступили к опытам: взяли узбекский казан, замуровали его в кирпичи, растворили там концентрат в кислоте, смешали с углеродом, потом высушенный концентрат загружали в печь, плавили на температуре 2000 градусов… Долго я работал, с упоением, разработал лабораторную и промышленную технологии выделения ниобия. И вот когда я держал первый «королёк» пористого металла ниобия, чувства были — не передать словами. Тогда я даже представить не мог, что тот концентрат радиактивный, вот почему мешки обратно пришлось увозить. Написал диссертацию небольшую, всего сто страниц, принёс её Павлу Владимировичу Гельду, он тогда заведовал кафедрой физики, а он диссертацию даже читать не стал, доверял мне. И защитился я успешно.

— Эта первая победа вдохновила на новые успехи. Лаборатория тугоплавких соединений, которую вы возглавили, стала следующей вехой вашей истории, и не только — новым этапом и в машиностроении…

— Да, после этого я возглавил лабораторию тугоплавких соединений Института уже химии твёрдого тела УрО РАН — нас переименовали. Мы получали металлы и соединения. Соединения одного и того же металла могут отличаться свойствами в разы. Делали урановые, плутониевые химические разделения, всё это было часто опасно. Тугоплавкими соединениями ещё в 30-х годах начали заниматься московские исследователи, но размах был так силён, что и мы подключились к этому делу. Мы создавали твёрдые сплавы, которые резали всё: сталь, керамику… В основе их лежал карбид вольфрама. «Зубы машиностроения» — говорили ветераны производства. Это действительно так. До сего дня машиностроение нуждается в обработке материала: его нужно резать. Нанесение тонкого слоя твёрдого сплава на любой нож увеличивало его эксплуатационные свойства в десятки раз. Но настало время, когда карбид вольфрама начал исчезать. Тогда в стране даже лампочки выпускать перестали, не было вольфрама, завод московский без дела сидел. Так мы карбид титана вывели ему на смену, температура его плавления — четыре тысячи градусов. Это была уже фундаментальная наука. Многие предприятия внедрили эту технологию. А потом началась неразбериха, перестройка. Технологии получения этих сплавов и сейчас улучшают с прицелом на массовое производство. И это уже лучше получается у Запада, сейчас даже нефтяные скважины в России бурят иностранными сплавами — отстаёт наше машиностроение, наши разработки мало используются.

— Сегодня много говорят о таком чудо-действии металлических нанопокрытий, они тоже увеличивают эксплуатационный срок поверхностей и делают материалы износостойкими. С интересом узнала, что впервые в мире сотрудник вашего Института выпустил монографию — первый научный труд на тему с приставкой «нано». Как вас «втянуло» в новое направление?

— Ещё в 1992 году сотрудники лаборатории тугоплавких соединений Ремпель и Гусев предложили новое направление исследований — нанокристаллические материалы. В 1998 году Гусев выпустил монографию «Нанокристаллические материалы: методы получения и свойства» — первое в мировой литературе обобщение теории и экспериментальных данных о наночастицах. Здесь, в институте, мы по сей день работаем в этом направлении, но не приходим к желаемым результатам, потому что ни специального оборудования, ни приборов-анализаторов у нас нет. Нано мы не видим, нужны микроскопы с увеличением в 20–30 тысяч раз. Мы должны получить соединения, потом проанализировать свойства, убедиться, что они повторяются.

Что касается нанотехнологий, я в этом вопросе скептик. Нанопорошки — это ультрадисперсные порошки. Если тугоплавкие соединения наносят на поверхность слоем около полмиллиметра, то он объёмный и заметный, а нанопокрытия не видно. Все элементы в таком размере — десять в минус девятой степени — проявляются новыми свойствами. Размер уменьшается, а число электронов в этом объёме растёт. Масса электронов увеличивается, делая вещество более реакционноспособным. Впереди у научного сообщества ещё много разработок на эту тему. Но я вынужден признать, что нанопорошки опасны для здоровья. Мы получаем нанопорошки и с большой осторожностью подходим к этому вопросу. Неизвестно, как поведёт себя наночастица, если попадёт в организм человека, в клетку. Они проникают везде, нет для них фильтров. Вдыхая пыль, неизвестно, чего ждать. Я на эту тему выступал не раз. Понимаете, это джинн в бутылке, которую открывать без знания свойств опасно для всего живого. Медики как-то неохотно воспринимают это: подумаешь — не видно и не слышно. А посмотрите на нынешнее поколение — столько больных, беда прямо. Не идёт ли это от каталитического воздействия атмосферы, с наночастицами в том числе? Забегают люди вперёд, я понимаю, будущее, быстрый эффект для всех интересны. Но впереди должна быть химия анализа, а потом технология, только затем внедрение, а не наоборот.

— Когда вас назначали директором института? С чего вы начали свою работу на этом посту?

— Я всегда был за то, чтобы лаборатории работали по направлениям. Институт химии содержал многие лаборатории — металлургии, лесохимии, органической химии, электрохимии — я проводил огромную работу по выделению самостоятельных направлений. Высокотемпературная электрохимия была выделена впервые, например, в отдельную лабораторию, а потом в институт. Как и институт металлургии и химии твёрдого тела.

— Геннадий Петрович, получается, за время своей работы в Институте химии твёрдого тела вы пережили несколько эпох: советский период, перестройка, новое время… Что остаётся неизменным, а что — наоборот?

— Это люди, неравнодушные и увлечённые. Мне всегда везло с коллективами, так сложилось. А вот что менялось, так это отношение к науке. В 1950–90- е годы наука переживала золотое время, её очень хорошо финансировали. Тогда были созданы институты, научное приборостроение, оснащены оборудованием лаборатории… После 90-х пришла власть, которая не сочла изобретения необходимыми, ведь для добычи природных ресурсов они не нужны. И теперь приходится биться за каждую копейку. Как показала жизнь, химия твёрдого тела требует и твёрдости духа. Выделяют нам деньги, которых хватает только на заработные платы, а вот на элементарное оснащение лабораторий, на исходные вещества — уже нет. В советское время в стране было четыре завода твёрдых сплавов: в Чечне, Узбекистане, в Москве и в нашем Кировграде. Остался один — Кировградский. А ведь тоже хотели перекупить, но мы его отстояли. Наука тогда перестала быть приоритетным направлением. Сегодня стране важней газ, уголь, нефть: не надо ничего изобретать, дыру просверлили и получаем ресурсы. Но это очень недальновидно. Мы даже не перерабатываем нефть, как на Западе. Не научились химии и торгуем сырьём, теряем колоссальные деньги. Точно так и с газом. Сейчас для науки не самый лучший период, со всех сторон жмут… К чему это приведёт? Мы уже отстали от технических зарубежных достижений лет на десять, если не больше. Когда меня спрашивают, что ожидает науку, когда снова будет расцвет, я отвечаю — когда исчезнут газ и нефть. Нужда заставит. Тривиальные вещи — российские учёные работают за границей. Недавно двое наших учёных получили Нобелевскую премию. Что они сделали? Распилили графит, одну плёночку отделили, и увидели, что в таком состоянии она проявляет свойства, о которых и не догадывались: прочность на разрыв больше стали в триста раз. И наше правительство персонально обратилось к ним с просьбой вернуться на Родину, пообещали те же условия, даже лучше, но ни один не едет… О чём это говорит? О недоверии.

— В этом году расходы федерального бюджета на фундаментальные исследования увеличили на 9 процентов по сравнению с 2010-м, а на прикладные научные исследования — на 50. Этого, конечно, недостаточно, чтобы сократить разрыв в десять лет, но тем не менее. Недавно к вам пришло письмо, как вы говорите, впервые за много лет, с поручением правительства РФ Российской академии наук поучаствовать в подготовке материалов по вопросу «О политике РФ в области развития науки и технологий» для рассмотрения на совместном заседании Совета безопасности РФ и Совета при Президенте РФ по науке, технологиям и образованию. Что вы думаете по этому поводу?

— Предложения направлены на развитие нанотехнологий и их изучение. Сейчас это очень раздробленная сфера: порошковая чёрная металлургия, порошковая цветная металлургия… Я считаю, нужно одно направление — «Порошковое материаловедение». И керамику туда же отнести. Зачем вот эти особые направления? Принципы заложены одни и те же, только вещества разные.

Не надо распыляться — и в науке, и в жизни…