Если мы повысим привлекательность аспирантуры, начнем стимулировать публикации в рецензируемых журналах, активнее привлекать молодежь, в том числе западных постдоков, и при этом сумеем избежать ошибок, российская наука восстановится без хирургического вмешательства, считает председатель УрО РАН академик Валерий Чарушин
Пройти через требования рецензентов иногда сопоставимо с избиением на ринге
Фото: Андрей Порубов
Наш журнал продолжает дискуссию о судьбах российской науки. В статье «Хирш по-уральски» (см. «Эксперт-Урал» № 11 от 22.03.10) мы попытались проанализировать основные претензии, высказываемые в адрес РАН. Апеллировали в основном к мнениям ученых, с Академией не связанных: нельзя решить проблему, находясь внутри системы, ее породившей. Впрочем, в нынешних бедах фундаментальной науки виноваты отнюдь не академики: РАН попала в фокус общественного внимания лишь потому, что отождествляется в умах с элитой науки, а кто как не элита должен отвечать за ее состояние.
В этом номере мы публикуем точку зрения одного из известных уральских ученых и одновременно действующего администратора — председателя УрО РАН академика Валерия Чарушина. Он принадлежит к поколению, начавшему научную карьеру в середине 70−х. Окончив в 1973 году УПИ и защитив кандидатскую, работал в Голландии в университете Вагенингена. В 36 лет защитил докторскую, что в экспериментальных науках тогда считалось выдающимся результатом. В 1997−м стал членом-корреспондентом РАН, спустя два года был приглашен председателем УрО РАН академиком Валерием Черешневым на должность его заместителя.
Председателем УрО РАН Чарушин стал в начале 2008−го. В это непростое для Академии время на еще докризисное (связанное с реализацией пилотного проекта Минобрнауки) поэтапное сокращение численности РАН наложился секвестр бюджета.
Голодные на ринге
— Валерий Николаевич, давайте начнем с одного из основных пунктов, по которым идет жесткая критика в адрес Академии. Я говорю о сокращении числа статей и низком уровне цитируемости научных сотрудников, включая членов Академии, в рецензируемых журналах.
— Этот упрек был бы справедлив, если бы не было десяти с лишним лет хронического недофинансирования академической науки. Как однажды образно выразился на этот счет вице-президент РАН академик Г.А. Месяц, не кормите бегуна несколько недель, а потом поставьте бежать стометровку с мировыми лидерами.
Кроме того, в УрО РАН есть лаборатории, которые работают по спецтематике, например со Снежинском (ВНИИТФ РФЯЦ. — Ред.): там никакого индекса никогда не будет. Точно так же я знаю многих академиков, которые не должны ничего публиковать. Когда впервые были обнародованы индексы цитируемости по президиуму РАН, журналисты спрашивали, почему у президента РАН академика Ю.С. Осипова низкий индекс цитирования. А какой у него должен быть индекс, если он начинал научную деятельность с того, что для ОКБ «Новатор» (производит ракетные комплексы. — Ред.) полную математическую модель комплекса С-300 разрабатывал?! Журналисты не знают этого, вот и искажают действительность.
Можно во многом упрекать Академию. Но здесь нет случайных людей. Потому что системы жесточайшего, при этом демократического отбора кандидатов, подобной действующей в РАН, у нас в стране нет нигде, ни в одном избираемом органе. Чтобы стать членом Академии, вы должны пройти шесть процедур голосований, причем, подчеркиваю, тайных. Сначала тебя выдвигает кафедра или лаборатория, затем — ученый совет института, не важно какого, вуза или академического. Потом ты проходишь через объединенный совет по направлению науки, общее собрание отделения (в нашем случае Уральского). На каждом этапе голосуют сначала десятки, а затем — сотни человек. Потом докладываешь в Москве на тематическом отделении, куда входят все занимающиеся данным направлением академики. И уже потом — общее собрание РАН, когда за тебя голосуют полторы тысячи человек. Попробуйте пройти через все эти барьеры. Смотрят на все достижения и недостатки, включая упомянутые индексы цитирования, качество работ, другие характеристики. Конкуренция жесточайшая, по десять-двадцать человек на место. Если вы не завоевали авторитет, вас никто не пропустит. То же в отношении директоров института, это выборная должность: сначала институт выдвигает и выбирает, потом объединенный совет, общее собрание отделения и, наконец, президиум РАН в Москве. Это механизмы, действующие десятилетиями, их никто не отменял.
Это не значит, что все замечательно, но сводить все к индексу цитируемости неправильно. То, что власть и многие слои общества обратили взоры к науке после десятилетия полного безразличия (90−годы), это хорошо. Я в РАН 13 лет, до этого 25 лет честно отработал профессором в УПИ, еще в советское время многократно выезжал за рубеж и неплохо представляю западную науку. И для меня совсем не праздный вопрос, нужна ли науке модернизация, позволит ли наш уровень образования работать на современном этапе развития науки. Сегодня, несмотря на все положительные изменения, Россия имеет неадекватный уровень поддержки науки — меньше 2% ВВП. Вот скажите, какова, по вашему мнению, доля РАН в структуре финансирования науки?
— Не меньше 50 — 60%?
— Ошибаетесь, всего 20 — 25%. То, что все деньги, выделяемые на науку, «съедает» РАН, — распространенный миф. В 2009 году из 230 млрд рублей, выделенных на гражданскую науку, 37% приходилось на государственные научно-исследовательские структуры (в том числе 50 млрд рублей на РАН), 6% — на вузы, и львиная доля — на другие, в том числе частные компании. Наша доля в мире по финансированию науки — около 2%, и те же 2% с небольшим — доля в общем числе научных публикаций. Сколько вложили, столько и получили. США имеют 34% (если брать данные 2008 года) в мировых затратах на НИОКР, и 28% — в публикациях.
— Но если выделить именно фундаментальную науку, доля РАН наверняка окажется гораздо больше 20%?
— Верно, причем доля РАН в российских публикациях, если по ним оценивать эффективность научных учреждений, намного выше 50%. Как это ни прискорбно, вузовский сектор науки мы существенно разрушили. РАН сильно сократилась, постарела, но выжила. В УПИ в годы расцвета было больше двух тысяч научных сотрудников. Некоторые кафедры, например экспериментальной физики, где работало более 200 человек, были по размеру сопоставимы с научными институтами. А сегодня… Хорошо, если НИРами во всем УГТУ-УПИ занимаются двести человек, а людей хоть с каким-то приличным индексом цитирования вы и десятка не насчитаете. И такая картина по всей стране. Ведь что такое — научный сектор вузов? Это скамейка запасных, как в футбольной команде. На кафедре органической химии, где я работал, было 50 молодых кандидатов наук, занятых только в исследованиях, и всего восемь доцентов. Это был огромный резерв для преподавателей, пробиться в команду которых было практически невозможно, не защитив докторскую. Была жесточайшая конкуренция за это право, все преподаватели вынуждены были вести научные исследования. Планка требований в части НИР к преподавателям вузов по сравнению с советским временем заметно снизилась. Плюс отсутствие сотрудников и условий для научной работы. Все это с неизбежностью отразилось на результатах, в том числе на публикациях.
— Но вы-то как раз в списке наиболее цитируемых российских ученых. Для вас лично это что значит?
— Я в этом списке благодаря активности в прошлом, когда административная работа не съедала столько времени, а также некоторой инерции. Не так уж сложно преодолеть кумулятивный барьер в тысячу ссылок на твои статьи, если ты многие годы реальной наукой занимаешься. И мне, безусловно, интересна наукометрическая информация о себе, хотя и возникает много вопросов. Например, по данным Web of Science, я записан за университетом (УГТУ-УПИ. — Ред.), хотя уже десять лет работаю в Академии. Иногда фамилия не так пишется, иногда они считают только первых авторов. Есть явные ошибки, но они не влияют на картину в целом.
Для меня это один из индикаторов моего места среди людей, работающих в данной области науки. Он во многом зависит от публикаций в зарубежных журналах, пробиться в которые не так просто. У любого западного журнала есть институт рецензентов, пройти через требования которых иногда сопоставимо с избиением на ринге. Твоя статья проходит через трех оппонентов, чья задача — не допустить снижения планки. Эпитеты используются самые жесткие, если не сказать жестокие: ваша статья по научной новизне недостойна нашего журнала, убедите меня в том, в этом. Я неоднократно испытывал это, и могу сказать, что такая работа требует порой больших усилий. Но если твоя статья все же принята, ты получаешь глубочайшее удовлетворение, и потом на тебя начинают многократно ссылаться.
Но, во-первых, не все разделяют эту точку зрения, во-вторых, когда вводятся формальные надбавки за научные публикации неважно где, условно в «Пионерской правде» или «Уральском рабочем», у многих теряется стимул к преодолению барьеров. Я считаю, что ориентироваться надо исключительно на лучшие издания, причем не только зарубежные. У нас в стране есть журналы, которые по импакт-фактору (среднему количеству ссылок на одну статью в журнале. — Ред.) находятся в числе лидеров, правда, в основном это естественно-научные издания, типа «Письма в Журнал теоретической и экспериментальной физики», «Успехи химии» и многие другие.
И здесь возникает другой вопрос — должны ли мы публиковаться только в российских журналах? Есть такая точка зрения: раз нам платят российские налогоплательщики, публиковаться надо исключительно здесь. Рецензируемые отечественные журналы в большинстве своем переводные, поэтому те, кому надо, и так получат к ним доступ. Но есть и другая правда: в России твоя статья разойдется тиражом максимум в несколько сотен экземпляров по библиотекам ведущих вузов, а за рубежом — по всем библиотекам мира. В силу разных причин российские журналы сегодня пользуются меньшим спросом, чем американские или европейские. Так сложилось. Имея 2% рынка, мы давно не являемся законодателями мод и не можем диктовать ему условия. Это надо честно признать. Хотя есть области, где Россия неплохо выглядит. Это прежде всего физика, биология и химия. (Добавим, что на ежегодном собрании УрО РАН Валерий Чарушин предложил с 1 июля 2010 года всем институтам отделения учитывать при материальном стимулировании труда научных работников только статьи в рецензируемых журналах. — Ред.)
Проблема швейцарца
— Валерий Николаевич, насколько изменилась ситуация в УрО РАН за последние годы?
— Я пришел в УрО РАН заместителем председателя в 1999 году, тогда бюджетное финансирование всего отделения составляло 300 млн рублей, а средняя зарплата едва достигала 5 тыс. рублей. Сегодня финансирование — 4 миллиарда, почти на порядок больше. С 2000 года администрация Путина шаг за шагом его увеличивала, этого нельзя отрицать. Конечно, половину, может, съела инфляция, но все равно изменения ощутимые.
За три года реализации запущенного Минобрнауки и РАН пилотного проекта Академия взяла на себя обязательство сократить на 20% численность и довести среднюю зарплату сотрудников в части бюджетного финансирования до 30 тыс. рублей. И это выполнено. Вторая важная задача — поднять уровень материально-технической базы — также постепенно может быть решена. Идеально, если бы доля зарплаты в общем объеме не превышала 50%, но до этого мы пока не дошли. Лучшим был 2008 год, а сейчас ситуация ухудшилась: на 2010−й доля ФОТ составит более 80% в общем объеме. Капзатраты в этом году ничтожны, в несколько раз меньше по сравнению с предыдущим. Но благодаря последнему пятилетию мы сумели во многом преодолеть разрыв с западными исследовательскими институтами по линии материально-технической базы. Треть оборудования сегодня имеет срок эксплуатации до двух лет; 55 — 60% — до пяти лет. У нас в отделении действуют десятки центров коллективного пользования. Даже небольшой Институт органического синтеза имеет в своем составе ЦКП «ЯМР-Урал», где успешно работают три ЯМР-спектрометра общей стоимостью 140 млн рублей. Множество других приборов (хроматографы, масс-спектрометры, автоматические анализаторы) приобретено в последние годы. И оснащены сегодня мы уже не хуже многих зарубежных институтов. У нас и заработная плата 42 тыс. рублей, в том числе за счет того, что активно работаем по договорам с предприятиями Минатома, грантам РФФИ и Минобрнауки в рамках федеральных целевых программ. Институт органического синтеза в этом не уникален: есть целый ряд институтов с долей внебюджетного финансирования, превышающей 50%, например Институт технической химии и Горный институт в Перми, Институт электрофизики в Екатеринбурге.
— Как вы относитесь к сравнениям РАН и западных ее аналогов в части соотношения научных работников и вспомогательного персонала? В РАН это примерно 50 на 50, тогда как в Обществе Макса Планка (Германия) и CNRS (Франция) вспомогательный персонал — менее 10%.
— Я работал в лаборатории за границей. Она маленькая, на 30 исследователей два человека, которые занимаются управлением — руководитель и ответственный за хозяйство. У ответственного в распоряжении два основных инструмента — телефон и сейф с чеками. Нужны реактивы — он поднимает трубку, звонит одному из поставщиков, и через два дня реактивы на столе. У нас попробуй сделать нечто подобное, сразу попадешь под действие 94−ФЗ: он тормозит все процессы закупки и оборудования, и материалов, нанося колоссальный вред науке. Уборкой занималась приходящая компания, и уборщицы с утра до вечера драили лабораторию, в штате при этом, естественно, не числились. Нужно продолжать?
— Еще одна проблема, которую называют уехавшие за границу российские ученые — затрудненный доступ к оборудованию для проведения эксперимента. В частности длинные очереди, необходимость делиться «ссылками» на свою статью с лаборантом и т.д.
— Представьте себе человека, который работает на установке стоимостью два миллиона долларов. К нему приехал один, второй, из другого города. Естественно, возникают «особые отношения». Дальше все зависит от нравственности: некоторые садятся на эту иглу, некоторые нет. Что надо? Спектр на углероде-13и азоте-15? Пожалуйста — десять долларов и без очереди. Это общая проблема дефицита. Только не надо идеализировать заграницу. Когда я работал за рубежом на установках в 60 и 100 МГц, никаких проблем не было. А вот когда потребовался прибор с рабочей частотой 300 МГц, точно так же возникла очередь и необходимость записи к оператору. Потом следует понимать: если я как-то не так сунул ампулу в установку и сломал ячейку в Голландии, заведующий лабораторией тут же позвонит в Швейцарию поставщику оборудования и следующий день ячейку поменяют. А здесь мы пока дождемся этого швейцарца, сто недель пройдет. И кого мы пустим после этого за уникальный прибор? Правильно, только обученного специалиста. Вот отсюда возникает особый российский менталитет обслуживающего приборы персонала. Путь в науке не просто тернист, он часто требует и здравого смысла, и человеческих отношений.
Не тех зовем
— Как вы оцениваете последние инициативы государства, направленные на привлечение в Россию зарубежных ученых?
— Сложно придумать лучший способ оттока интеллектуальной собственности за рубеж. Предполагается, что западный профессор будет приезжать и работать у нас два месяца в течение двух лет; под это дело выдается грант в 2 млн рублей, половина которого пойдет на зарплату профессора, остальное — на коллектив. Что из этого получится? Стимулирование оттока молодежи. Он приезжает, лучших ребят вовлекает в свою тематику, которая развивается где-нибудь в Беркли, и все идеи, на которые в рамках гранта выйдет коллектив, будут уходить туда, в Беркли. А вслед за идеями — лучшие люди, которые могли бы эту тематику развивать в России.
— А как надо выстроить систему, чтобы оттока не было?
— Надо привлекать сюда прежде всего нашу молодежь, прошедшую стажировки за рубежом, а также зарубежных постдоков (аналог м.н.с., защитившиеся аспиранты. — Ред.): создавать им условия, платить. В 1981 году, защитив кандидатскую и выучив язык, я поехал в Голландию. Мне 30 лет, я уже не аспирант и вполне самодостаточен как исследователь. Моя главная задача — самоутвердиться. Мне дают оборудование, и я начинаю работать как «негр», выдаю за год четыре публикации в американских журналах — это в несколько раз больше, чем у рядового сотрудника того же института. Самоутвердился, уехал, а к ним приехал другой такой же. Это повсеместная практика в западных университетах. Я недавно был в университете Йорка: на десять профессоров и 50 аспирантов там приходится сотня постдоков со всего мира — такие же «негры» лет тридцати. Они не отягощены семьей, и другого занятия кроме работы, о которой они с утра до ночи думают, у них нет. Из них выжимают все соки, и они уезжают. Интеллектуальная собственность при этом остается в университете, потому что на ту же тему на следующий день приезжает другой такой же постдок и ее продолжает. Если мы хотим, чтобы в России развивалась наука, надо привлекать молодые энергичные силы и не экономить средства на их подготовке в лучших университетах, в том числе зарубежных. А профессоров из-за границы надо приглашать в Россию, чтобы курс лекций прочитали или на конференции выступили.
Вот посмотрите, какие письма я получаю время от времени. Индийский постдок пишет: дайте мне возможность поработать у вас, я готов приехать, умею то-тои то-то, работаю по тематике вашего института. Но что значит принять человека из Индии? Я как минимум должен поселить его в достойную международного уровня гостиницу и платить ему достойную зарплату.
— Как вы сможете обеспечить материальные условия для привлечения зарубежных постдоков, если даже для защитившихся аспирантов не находите места?
— В том то и дело, что пилотный проект заморозил нам количество ставок. Чтобы принять молодежь, мы вынуждены идти на различные ухищрения, например пенсионеров переводить на дробные ставки, доплачивая им за счет грантов. И это в ситуации, когда растет конкурс в аспирантуру: в этом году мы пошли навстречу институтам, повысив прием с 200 до 270 человек. Да, качество аспирантуры пока неудовлетворительное, защит недопустимо мало, но ситуации прошлых лет, когда аспирантура в основном служила способом получить отсрочку от армии, уже нет, интерес молодежи к науке растет. Несмотря на стипендию аспиранта в полторы тысячи рублей, на которую жить невозможно.
Возрастной ценз
— Отмену возрастного ценза для членов Академии в последнее время подают как необходимое условие обновления научных кадров: молодые не могут сделать карьеру в системе, поскольку нет ротации.
— В РАН существовало возрастное ограничение 68 — 70 лет как предел для избрания на руководящие должности. Когда начался пилотный проект, ценз отменили, хотя против отмены выступали многие члены Академии. Юристы аргументировали отмену требованиями Трудового кодекса и Конституции. Но вспомните историю: академик Анатолий Александров был избран президентом АН СССР на первый срок в 72 года! А ушел с этого поста, когда ему исполнилось 83 года, причем не из-за возраста, а потому что считал себя морально ответственным за Чернобыль. Наука — это особая сфера человеческой деятельности, и подход к возрасту здесь должен быть сугубо индивидуальный.
Признаю, что есть в этой критике доля истины. Однако есть и другая правда. Хорошо, надо обновить кадровый состав института. Но куда нам деть стариков? С точки зрения нравственности? Кто о них позаботится? Государство, дающее пенсию ниже прожиточного минимума? Да у меня рука не поднимется отправить их на голодную смерть. Ведь любой западный ученый, уходя на пенсию в 65 лет, получает 75% своего среднего заработка. Ему тяжело морально, так как он перестает заниматься любимым делом, но, учитывая прогрессивную шкалу налогообложения, он почти ничего не теряет материально.
— Но по вашей логике получается, что средства, выделяемые на науку, идут на скрытую выплату пенсий.
— Если бы были решены социальные вопросы, движение вперед было бы более заметным. Но есть и еще одна сторона вопроса: мы за годы перестройки вымыли среднее звено ученых, тех, кому 30 — 45 лет, кто завтра или уже сегодня мог бы стать завлабами или директорами институтов. Их почти нет, есть молодежь и старики. Хотя на это можно смотреть и по-другому. Почему в Екатеринбурге так развит малый бизнес, да и не только малый? Потому что в свое время многие ребята из науки туда пришли. Просто среда проявила себя в другом качестве, далеко небесполезном.
Если мы сохраним в науке те положительные тенденции, которые наметились в последние годы, проблема решится сама собой без хирургического вмешательства и без потери знаний, которые наработало старшее поколение. Чтобы эти сдвиги произошли, нужно хотя бы лет пять.
.jpg)
